Непрямая дорога из Европы в Европу

24 мая в рамках Международного симпозиума «20 лет: политическая и экономическая эволюция посткоммунистической Европы» свои доклады представили исследователи из стран Центральной Европы и Балтии.

Пал Тамаш

Венгерский социолог Пал Тамаш, директор исследовательского центра социологии Будапештского университета имени М. Корвина, предложил коллегам поговорить о «концептуальном споре». «Дело в том, что Венгрия сейчас вызывает большие споры внутри Евросоюза и западноевропейских СМИ, — пояснил Пал Тамаш. — В прошлом году к власти в Венгрии пришла новая политическая элита — правая, но не либеральная, а национал-популистская, которая использует негативную риторику относительно событий 1989 года в Венгрии».

Напомним, что этот год ознаменовался падением коммунистического режима Венгрии и открытием границы с Западной Европой — таким образом, Венгрия стала первой страной, вышедшей из-под влияния слабеющего СССР. Двадцать лет спустя новая венгерская элита, формально являющаяся уже частью общеевропейской элиты, стремится доказать, что в 1989 году «Венгрию заманили не на ту тропинку — она не привела ни к национальному самовыражению, ни к быстрому экономическому росту».

Схожих национал-популистских взглядов придерживались, по словам Пала Тамаша, и польские лидеры — братья Качиньские, и румынский президент. Означает ли это, что в Восточной Европе возник новый идеологический тренд, и может ли он быть жизнеспособным? Могут ли во главе посткоммунистических стран Европы оказаться «клоны» Уго Чавеса и Эво Моралеса?

«Возможно, западные элиты совершили концептуальную ошибку, полагая, что движение Восточной Европы к демократии и либерализму — это линейный процесс, — предположил Пал Тамаш. — Оказалось, что иногда здесь проявляются «метастазы» прошлого, что это движение не линейное, а с множеством преломлений. В связи с этим возникает и вопрос о границах плюрализма в европейской системе».

Венгерский «переход», отметил профессор Тамаш, имел три основных отличия от процессов, протекавших в других посткоммунистических странах. Во-первых, к революциям 1989 года Венгрия подошла с неким общественным договором, сложившимся после советской интервенции 1956 года. В заключении такого договора велика роль Яноша Кадара, который, в отличие от других коммунистических лидеров, установил в Венгрии достаточно мягкие и гибкие «условия игры». Этот общественный договор оставался в силе и после перехода Венгрии к демократии.

Отчасти поэтому 1989 год «не был для населения никаким катарсисом». Умеренные коммунисты просто оставили свою партию и создали новый социалистический блок, который был вполне готов проводить либеральные реформы. Однако сформулировать новую идеологию ни у социалистов, ни у либералов не получилось, и на интеллектуальную авансцену вышли традиционные идеи и концепции, в том числе имперские (не стоит забывать, что в состав Австро-Венгрии входили территории многих из ныне независимых соседей Венгрии по Евросоюзу). Новый имперский синдром подпитывается и дискуссиями венгерских «почвенников» и «западников».

Дуализму, по словам Пала Тамаша, оказалась подвержена даже венгерская экономика. «Возник современный сектор экспорта, семьдесят процентов которого составляет высокотехнологичная продукция, — отметил венгерский исследователь. — Но результатом этого явилось запоздалое восстание масс». Дело в том, что о той части населения, которая осталась «за бортом» технологичных производств, политическая элита просто забыла. Эти массы и составили главный электорат победивших на последних выборах популистов.

«Есть попытка создания новой системы, — резюмировал свое выступление Пал Тамаш, — которая характеризуется следующими параметрами. Во-первых, возобновляется мечта о сингапурском или тайваньском варианте модернизации Восточной Европы. Конечно, это вызывает недопонимание в Евросоюзе. Во-вторых, идет речь об укреплении национальных государств внутри единой Европы. В итоге в странах Восточной Европы создается очень интересная и оригинальная смесь западноевропейского праворадикализма и латиноамериканкого левого антиглобализма, оппонировать которой сейчас никто не может».

«Я бы хотел акцентировать вниманием на том, что на примере Венгрии мы видим некоторые общие тенденции, — прокомментировал доклад научный руководитель ВШЭ Евгений Ясин. — Во всем мире происходит столкновение современности и традиционализма. Профессор Тамаш сказал, что венгерская элита напоминает ему братьев Качиньских, но, на мой взгляд, она также напоминает Путина. Это явление в разных странах имеет разную силу, но его необходимо политически и культурно оценить».

Евгений Ясин и Саша Тамм

Доклады Мирко Титце из Института экономических исследований в Галле и Саши Тамма, руководителя московского офиса Фонда Фридриха Науманна, были посвящены проблемам экономического и социального развития Восточной Германии после падения Берлинской стены. Мирко Титце, в частности, отметил, что экономика бывшей ГДР пережила серьезные структурные изменения, в результате которых резкий спад производства (до 30%) и занятости, последовавший сразу за объединением двух Германий, сменился ростом производительности и добавленной стоимости и реструктуризацией системы социального страхования. На обеспечение «выравнивания» уровня жизни и производства в период с 1991 по 2005 годы из Западной в Восточную Германию были произведены трансферты общим объемом более чем в триллион евро (кстати, цена социальных программ, осуществляемых на Востоке, многим экспертам представляется чрезмерной и даже губительной).

Производительность восточногерманской экономики достаточно быстро достигла 80% от уровня производительности в Западной Германии, но преодолеть оставшийся разрыв не удается до сих пор. Одной из проблем является отсутствие на территории бывшей ГДР крупных индустриальных и финансовых центров, что сказывается на низкой интенсивности экспорта. Другая проблема кроется в недостаточной инновационности восточногерманского бизнеса. Эти факторы вкупе с эффектами демографического перехода (стареющим населением и низкой рождаемостью) и оттоком населения на Запад создают, на взгляд Мирко Титце, серьезный вызов для дальнейшего устойчивого экономического роста восточной части Германии.

Саша Тамм остановился на парадоксе восприятия экономических успехов бывшей ГДР самими восточными немцами. Если перефразировать известного политического деятеля, этот парадокс можно описать так: жить стало лучше, но не веселее. Несмотря на объективное повышение качества жизни большинства восточных немцев, они сохраняют скептическое отношение к политическому устройству объединенной страны и нередко склонны «отбеливать» режим, существовавший в ГДР.

С. Тамм предложил пять возможных объяснений этого психологического парадокса. Во-первых, многие восточные немцы, адаптировавшись к новым условиям, испытывают комплекс если не потерянной Родины, то «утраченной идентичности». «Левые» партии традиционно получают на Востоке большинство голосов. Во-вторых, многие из них склонны ощущать себя в объединенной Германии гражданами «второго сорта». Например, уровень безработицы на Востоке хоть и снизился за последние шесть лет примерно на 40%, все равно вдвое превышает аналогичный показатель в Западной Германии. В-третьих, объяснение социально-экономическим проблемам проще искать на Западе, чем в наследии плановой системы ГДР. В-четвертых, значительная часть восточных немцев оказалась не готова к открытию их страны и экономики глобальному рынку, а, соответственно, и глобальной конкуренции. Наконец, им понадобилось большее, чем, вероятно, они сами ожидали, время не просто на принятие новых условий игры, но на превращение в активных игроков на демократическом и рыночном поле.

Польский политолог, президент Фонда Стефана Батория Александр Смоляр, бывший одним из заметных участников реформаторского движения в своей стране, предложил задуматься о механизмах, сделавших возможной трансформацию восточноевропейских стран в конце восьмидесятых годов. «Я бы хотел сосредоточиться на одной дилемме — демократия и экономические преобразования, — сказал Александр Смоляр. — Было очевидно, что существовали противоречия между логикой демократии и прав человека и логикой экономической дифференциации, происходящей в условиях рынка. В польской прессе тех лет даже появилось выражение “теорема невозможного”».

Как же эту теорему странам Центральной и Восточной Европы удалось решить, пусть и не до конца? Одно из объяснений Александр Смоляр видит в том, что население было внутренне готово заплатить высокую цену за преобразования, которые должны были привести к осуществлению «национальной мечты» — воссоединению с Западной Европой. Реальную перспективу интеграции давал географический фактор: Запад не был для восточных европейцев чем-то умозрительным и недостижимым. Как и Пал Тамаш, Александр Смоляр обратил внимание на тот факт, что к реформам во многих странах Восточной Европы присоединились даже коммунисты. Таким образом, у противников реформ не осталось политической базы для оформления и легитимации своего протеста. Население вынуждено было полагаться на реформаторские правительства — в Польше, например, альтернативы «Шоковой терапии» просто не нашлось. Профессор Смоляр напомнил, что «Шоковая терапия» не сводилась только к экстренным экономическим реформам — значительная часть мер была направлена на перестройку и декоммунизацию бюрократического аппарата.

«Благодаря принятым мерам Польша к началу девяностых годов стала первой из стран Восточной Европы, которая продемонстрировала положительные темпы экономического роста, — отметил Александр Смоляр. — Поляки тогда на себе это еще не почувствовали, так как сохранялась высокая безработица, но этот факт показал нам, что мы находимся на верном пути. Процесс перехода завершился с вступлением Польши в Евросоюз».

Однако присоединение к ЕС имело и оборотную сторону. «Последние два польских правительства не считают, что дальнейшие реформы необходимы, — констатировал господин Смоляр. — Они полагают, что население устало от преобразований, и боятся использовать даже сам термин "реформы", заменяя его на “модернизацию”».

О результатах рыночных реформ и текущей политической ситуации в Чехии рассказал на симпозиуме Иржи Шварц, декан Школы экономики и государственного управления в Праге. Современная чешская экономика, на его взгляд, является экономикой смешанного типа со значительными элементами государственной поддержки, она в наибольшей степени из стран бывшего соцлагеря приблизилась к экономикам развитых стран Западной Европы. Переход от социалистической к частной собственности в Чехии осуществлялся с помощью ваучерной приватизации, схема которой была разработана на основе анализа польского опыта, но без участия западных экспертов.

За 20 лет (с 1991 по 2011 год) Чехии удалось добиться следующих социально-экономических показателей: численность населения выросла более чем на два процента, однако оно постарело в среднем на четыре года; в стране было открыто 56 частных университетов, но уровень образования, по оценкам экспертов, снизился; на 40 процентов сократился государственный сектор экономики, сейчас он производит лишь 18 процентов общей добавочной стоимости в объеме ВВП; объем ВВП на душу населения вырос в полтора раза — до 19600 долларов. Особенно заметны эффекты от рыночных реформ в чешской столице: подушевой ВВП, рассчитанный для Праги, сопоставим с аналогичными показателями в крупных городах Западной Европы.

«В Чехии используется довольно оригинальный подход к валютному вопросу, — пояснил также Иржи Шварц. — Национальный банк и чешское правительство относятся к числу немногих на постсоциалистическом пространстве, которые не объявили о своем стремлении вступить в еврозону. Чехия стремится к тому, чтобы выполнять собственные критерии. Мы считаем, что поддержание финансовой дисциплины и экономического развития является важным само по себе, поэтому нет необходимости сосредотачивать все усилия на взаимодействии со странами еврозоны». С другой стороны, введение евро всячески лоббируют чешские экспортеры, для которых переход на единую европейскую валюту будет означать снижение валютных рисков.

Впрочем, обрисованная Иржи Шварцем позитивная картина не означает, что Чехии удалось решить все проблемы перехода. По словам экономиста, Чехия по-прежнему нуждается в проведении пенсионной реформы, разработке антикоррупционной стратегии (в частности, для организации публичных тендеров), реформе образовательной системы и реформе здравоохранения.

Что же касается текущего политического расклада, то довольно заметной его частью до сих пор являются коммунисты, традиционный электорат которых замещается, как ни странно, молодежью. «Почему коммунисты выжили? — задался вопросом Иржи Шварц. — Я думаю, что это объясняется прежде всего традициями. Коммунисты не изменили названию своей партии, и люди это оценили. Коммунисты также успешно эксплуатируют нерешенную проблему коррупции, сами оставаясь в ней незамешанными. Тем не менее электорат коммунистов убывает, и через несколько лет они вряд ли смогут получать на выборах даже десять процентов, но и ниже пяти процентов не упадут».

Заключительная часть заседания была отведена под доклады представителей прибалтийских государств. Вячеслав Домбровский из Балтийского международного центра экономических исследований политики представил обзор экономической и политической ситуации в Латвии. Он напомнил, что в 1990-1993 годах ВВП этой страны сократился наполовину, гиперинфляция достигала 958% в годовом исчислении и даже экономическая стабилизация, достигнутая в последующие годы, не привела к политической стабильности — до середины 2000-х годов латвийское правительство менялось в среднем раз в год. Результаты реформ в Латвии оказались менее впечатляющими, чем у соседей по региону.

Вячеслав Домбровский предлагает в связи с этим учесть два специфических для Латвии политических фактора — «проклятье естественного ресурса» и этническое разделение. Под естественным ресурсом докладчик имеет в виду латвийские порты, прежде всего Вентспилс, который стал ключевым транспортным узлом на пути российского экспорта в Европу. Владельцы портов в таких условиях становятся не просто крупными бизнесменами, но и влиятельными «донорами», на средства которых ориентируются многие политические партии. Подобного олигархического устройства нет, например, в соседней Эстонии.

В свою очередь, проблема интеграции русскоязычного меньшинства находит отражение в качестве работы латвийского правительства, в состав которого представители русских партий никогда не были допущены. Зато очень умело в своих интересах «национальный вопрос» используют все те же олигархи.

Эта ситуация чревата подрывом доверия к политическим институтам, которое уже можно наблюдать в Латвии, добавил в своем комментарии профессор Стокгольмской школы экономики в Риге Роберт Килис. «Начиная с 2006 года уровень доверия к правительству и парламенту существенно снизился, — отметил эксперт. — Он упал до такого уровня, что в начале 2009 года лишь четыре процента населения страны заявляли, что парламент действует в их интересах».

Президент Литовского института свободного рынка Рута Вайниене представила доклад о пути Литвы к рыночной экономике, а, возможно, и от нее. Она напомнила, что Литва осуществила две попытки либерализации цен, провела массовую ваучерную приватизацию и реституцию (последняя, однако, «продолжает сопровождаться скандалами»).

Александр Смоляр

Справившись с наиболее острыми экономическими проблемами (стабилизацией национальной валюты и подавлением инфляции), Литва приступила к структурным социальным реформам общего и высшего образования и пенсионной системы. Пенсионную и налоговую реформу необходимо было провести в рамках процесса присоединения к Евросоюзу. И хотя большинство этих реформ можно назвать достаточно успешными и стратегическая цель — членство в ЕС — также была достигнута, в современной Литве, по мнению Руты Вайниене, наблюдаются явные отклонения от рыночной экономики.

Часть из них является платой за членство в Евросоюзе, однако «большинство отклонений было вызвано независимыми решениями национального правительства, притом «правового» по своим взглядам». Глобальный экономический кризис лишь дал удобный повод переложить вину за безответственную монетарную политику государства на пресловутый «рынок». После кризиса Рута Вайниене наблюдает «потрясающее изменение» риторики и, вероятно, ценностей, исповедуемых литовской элитой. «Буквально в течение одного дня парламентом было внесено 106 изменений в налоговое законодательство, которые касались, например, включения новых групп в систему социального обеспечения и введения налогов для малого бизнеса, — проиллюстрировала свой тезис госпожа Вайниене. — Постоянно «проталкивается» идея введения прогрессивного налога. Кроме того, проходит национализация энергетического сектора. На подходе рассмотрение нового перечня рыночных ограничений».

Бывший литовский сенатор, профессор Вильнюсского университета Алвидас Медалинскас остановился на политических аспектах постсоветского развития Литвы. Он отметил, что с самого обретения независимости Литва целенаправленно стремилась под «зонтик» Евросоюза, который должен был защитить ее от возможной агрессивной внешней политики России. У евроинтеграции были и другие преимущества. «Мы смогли реализовать у себя принципы верховенства закона и сформировать необходимые демократические институты, — полагает Алвидас Медалинскас. — Возможно, мы еще не в полной мере реализовали все те подходы, которые работают в странах ЕС, но мы все время стараемся научиться европейскому опыту».

Свой доклад, посвященный трансформации Эстонии, директор Международного центра оборонных исследований Кадри Лиик озаглавила так: «От братской советской республики к скучной северной стране». Действительно, экономические успехи Эстонии являются, пожалуй, самыми впечатляющими среди стран бывшего СССР. Исключительно важной здесь представляется роль первых реформаторских правительств, деятельность которых, на взгляд Кадри Лиик, формирует общественное отношение к последующим реформам. «Очень важно, чтобы в первом правительстве на нужных местах оказались нужные люди, — считает Кадри Лиик. — Они не просто создают правила игры. Своим поведением они формируют демократию, и их действия лучше любых слов объясняют людям, что такое демократия. Эстонии очень повезло с первыми руководителями».

Быстрое экономическое развитие Эстонии связывают, как правило, с деятельностью правительства Марта Лаара, но процесс структурных изменений был запущен в этой стране значительно раньше. Так, схема хозрасчета была запущена в 1987 году, а реформа сектора недвижимости произошла в 1991 году, когда СССР был еще «жив». Валютная реформа, проведенная в 1992 году, позволила Эстонии спокойно пережить не только девяностые годы, но и переход на евро. Масштабная приватизация развернулась в 1993 году после вступления в силу соответствующего закона. «Это объясняет, почему в Эстонии не появились олигархи — процесс приватизации шел в соответствии с законами, а не личными закулисными договоренностями. Ваучерная приватизация использовалась лишь в отношении квартир и малых земельных участков», — отметила Кадри Лиик.

Взвешенная и понятная населению экономическая политика нашла поддержку у избирателей и во время последнего кризиса. По словам Кадри Лиик, «граждане благодарны правительству за то, что оно разговаривает с ними на равных». Позитивный отклик нашло также стремление правительства не раздувать в кризис объем госдолга.

Интересной была позиция Эстонии относительно вступления в ЕС. Эстонское правительство рассматривало членство в Евросоюзе не как самоцель, а как условие, необходимое для вступления страны в НАТО. «Вопрос был не в доступе к субсидиям, а в обеспечении безопасности, а для этого больше подходило членство в НАТО», — пояснила Кадри Лиик.

Как и другие страны Балтии, Эстония стоит перед проблемой разделения общества по национальному признаку, поэтому Кадри Лиик считает необходимым усилить «разъяснительную работу», проводимую властями среди русскоязычного населения. «Необходимо помнить, что многие русскоязычные граждане оказались в Эстонии не по своей воле — они были переведены туда по службе или работе», — сказала Кадри Лиик. Однако она уверена, что, несмотря на все проблемы, Эстония «функционирует как единая нация».

Олег Серегин, Новостная служба портала ВШЭ

Фото Никиты Бензорука